Николай Смирнов.
ЗАГРАЙ
*I*
Один из счастливых дней детства - веселая зима, жарко натопленная комната, пушисто-ледяная синева на окнах. В прихожей то и дело хлопала дверь, в которую, как после выстрела, врывалось целое облако дыма.
Пришел из кузницы, стал раздувать самовар смуглый, черноусый дядя Виктор. Пришел, весь заиндевевший, отец, принес новую книжку московского детского журнала. Позже всех появился дядя Гавриил, совсем похожий на елочного Мороза. В его рыжих усах висели длинные сосульки, а татарский "малахай" был как бы обсыпан мукой. Он бережно, с хитрой улыбкой, поставил на лежанку большую корзину, внутри которой что-то возилось и шумело.
- Объявился? - спросил с такой же улыбкой дядя Виктор.
- Пожаловал.
Дядя Гавриил снял меховую куртку, сбросил сосульки с усов и взялся за крышку корзины.
- Выходи, гость дорогой!
И он вытащил, высоко поднял красивого двухмесячного гончего щенка с длинными ушами, с багряными "подпалинами" на черной бархатной шубке. Щенок, по-заячьи сложив передние лапки, с любопытством оглядывался вокруг.
- Именитый кобелек! - похвалился дядя Гавриил - от собак знаменитого Кишенского. Настоящий костромич!
- А как зовут - величают? - спросил дядя Виктор.
- Заграй.
Дядя Виктор достал складной аршин, снял "мерку" с Заграя - отдельно с "корпуса", отдельно с хвоста ("правила") - и сказал с удовольствием:
- Ладная собачка.
Дядя Гавриил передал мне повеселевшего щенка.
- Вот это - игрушка!
Щенок был легок и холоден. Его цепляющаяся беспомощность и ласковое повизгивание пробуждали какую-то особенную нежность.
*II*
Щенка поместили на кухне,- поставили под лавкой низкий широкий ящик, выстланный тряпьем, войлоком и стружкой.
Он, по собачьему обычаю, долго обследовал новое жилище - не раз странствовал, гремя самоварной трубой, под печку, внимательно осматривал углы, с дрожью обнюхивал заячьи лапы и тетеревиные крылья. Потом, быстро привыкнув, почувствовал себя по-домашнему - счастливо, стал очень весел, много забавлялся и играл.
В ясные, но не слишком морозные дни я уходил с ним на охоту.
Мама одевала меня в русский полушубок, перетягивала его малиновым кушаком, ласково говорила:
- Только с зайцем возвращайся!
Очаровательно было это охотничье путешествие, столь памятное и до сих пор!
В небе стояло огромное красное солнце, на деревьях голубел иней, а на смороженных снегах перевивались такие светящиеся, совсем елочные нити, что было жаль обрывать и разбрызгивать их своими маленькими, поскрипывающими лыжами.
Сад был очень небольшой - несколько яблонь, лип и могучая, великолепная ель, но, начитавшись афанасьевских сказок, я преображал его - силой воображения - в дремучий лес, населял этот бесконечный лес образами Снегурочки и Морозко, Яги и Василисы Премудрой.
И когда, высмотрев под деревом спрятанную накануне заячью лапу, я стрелял в нее из своего игрушечного ружья,- я верил, что стрелял в настоящего русака.
Заграй, захлебываясь тонким лаем, долго мял в зубах заячью лапу.
На выстрел и лай вымахивала из клетки, из своего соломенного приюта, оранжевая гончая выжловка - Заливка. Она добродушно ласкалась ко мне, прижимая к полушубку длинноухую голову, со снисходительным любопытством косилась на прыгающего, повизгивающего Заграя.
Я возвращался с прогулки, как после длительного путешествия - с ощущением обостренной родственности ко всему тому, что ждало меня дома.
И как хорошо было снова почувствовать запах домашнего тепла, прилечь около распламеневшейся печки, представляя себя в глухой лесной сторожке, полной оленьих рогов и лисьих шкур.
Все вокруг казалось мне интересным и значительным.
Маленький зеленый паровозик, со свистом катившийся по полу, томил поэзией далеких скитаний. Глубоко волновал и волжский пароход - изящная миниатюра тех больших пароходов, которыми я любовался летом из окон дома. Игрушечный лебедь, как бы вылепленный из снега, вызывал в воображении сказочные лесные пруды. Нарядные бумажные флаги, высеребренные хлопушки и прелестные картонажи напоминали о праздничной елке. Иссохшие бабочки, наколотые в полированном ящике,- память школьных лет дяди Гавриила,- создавали картину лета, березовой рощи, где блуждал мальчик моего возраста с легким сачком в руках.
Неплохо было и задремать под шум и свист печного огня, убаюкивая себя пушкинским "буря мглою небо кроет"... или пройти на кухню, где возилась у печки добрая, но ворчливая бабушка.
- Бабушка,- просил я,- мне бы зайчика...
Она со вздохом доставала из печки, из пахучего чугунка кусок зарумяненного заячьего мяса.
Из-под лавки выбрасывался, садился рядом со мной Заграй. Он стучал и крутил хвостом, жадно облизывался, на лету ловил тонкую, ломкую косточку.
- Бабушка,- просил я опять,- ему бы молочка...
- Какое теперь молоко: самим чуть по ложке достается.
- Ну, хоть снятого,- не унимался я.
Старушка сердилась, но, конечно, приносила крынку со снятым молоком, бережно нацеживала его в глиняную чашку Заграя.
Было трогательно смотреть, как он, дрожа и замирая, приникал к чашке своей мордочкой, как по его палевому языку быстро взбегали серебристые капли, как ходуном ходили его тоненькие ребра и вздувались бока.
Потом, сытый и гладкий, он подбегал ко мне, тянулся передними лапками и, взятый на руки, весь лучился от какого-то подобия улыбки. Я относил его, уже тяжелого и пушистого, в ящик, и он сразу свертывался клубком, начинал погружаться в дрему, в тихий и теплый сон в свое бездумное собачье счастье.
*III*
Заграй рос, становился на редкость статной и породистой собакой с поджарым станом, ровным правилом и удлиненной, в меру острой, мордой.
Весной, когда сад просох, наполнился бабочками и запахом первых, самых душистых листьев, дядя Гавриил соорудил ему (с моей помощью) просторную и удобную клетку в тени старой черемухи.
От воздуха и солнца, от овсянки и мяса он округлился, налился крепкой, играющей силой,- у него была очень широкая грудь и пружинистые лапы,- без устали носился по саду, проявляя два отличных качества гончей: паратость (быстроту) и верхнее чутье.
Он был трогательно привязан к людям,- и к дядям, и ко мне,- и, вместе с тем, как и все гончие, несколько дичился и хмурился, постоянно старался вырваться на волю: быстро бросался в полуоткрытую дверь, прорыл глубокую траншею под забором. Его пришлось посадить на цепочку.
Однажды он все же вырвался.
Был ясный июньский вечер. Сладко пахло зреющей малиной, прохладой густой и высокой травы. Где-то поблизости распевали иволги. На Волге протяжно гудел пароход.
Дядя Гавриил, в стареньком жилете и сношенных "баретках" на босу ногу, вышел разгуляться, посмотреть на собак, посидеть в холодке заката.
Он сел на скамью, взглянул на гончих, обрывавших цепи, и сказал мне:
- Отпусти-ка их, пусть промнутся по холодку. Я отомкнул цепи, и обе собаки - и Заливка, и Заграй - вихрем, толкая и опережая одна другую, метнулись к запертой двери.
- Не вырветесь,- засмеялся дядя Гавриил.- Не глупее вас...
Заливка, стукнувшись в дверь, секунду подумала, и вдруг, подобрав лапы, став похожей на летающую рыбу, отчаянно махнула через забор. Заграй, не задумываясь, сделал такой же головокружительный прыжок.
Дядя Гавриил бросился в дом, с размаху нахлобучил картуз, быстро схватил рог со стены и, не переодеваясь, выскочил на улицу...
Сапожник Хрыль, высунувшись из окошка, крикнул:
- Далеко, Гаврила Николаич?
- Чертей ловить,- ответил, не оборачиваясь, дядя Гавриил. Скоро в поле протяжно и призывно заголосил рог... Поздно вечером дядя Гавриил, весь обмокший от росы, привел Заграя.
- Обманом взял, из засады,- возбужденно рассказывал он.-
Сам с полчаса гонял по-собачьи, все наманивал его. А потом, как ухватил за шиворот, так, не выпуская, и доволок до дому.
Заливку же он нашел только через неделю, - верст за двадцать от города.
*IV*
Вскоре дядя Гавриил начал наганивать Заграя.
Как-то, перед сумерками, он надел свою охотничью куртку, опять перебросил через плечо рог, стал нахмуренно озабоченным и серьезно сказал дяде Виктору:
- Ну, что-то будет?
- Авось профессором выйдет,- шутливо улыбнулся дядя Виктор.
Поджидая дядю Гавриила, он, однако, тоже заметно волновался.
Вернувшись из леса, дядя Гавриил в каком-то хмельном изнеможении опустился на стул и сказал с восторгом:
- Такой собаки, Виктор, у нас после Дианки не бывало.
- Неужели? - удивился и обрадовался дядя Виктор.
- Вот-те и неужели...- посмеялся дядя Гавриил.- Ты вот послушай.- Пустил я его на Зобовской сече, пошел, потихоньку, к Мйловским мелочам. Иду, слушаю, потрубливаю,- нет и нет Заграя, как в воду канул. "Эге, думаю, вот она, хваленая породка, давно уж, поди, дома брюхо греет..." - Дядя Гавриил быстро поднялся, взялся руками за голову.- И вдруг как затрубит, как зальется наш Заграй! Меня так в мороз и бросило: неужели это действительно Заграй погнал? Прислушался - он. Заяц попался опытный, стреляный, пошел в поле, на больших кругах. А Заграй не отступается, - так и рубит, так и рубит... Еле схватил его,- затаился в кусте, около которого прошел заяц,- и еле дотащил домой: рвется, храпит, встает на дыбы. - Дядя Гавриил покачал головой и счастливо прикрыл глаза: - А голос, голос! Слушай - не наслушаешься.
*V*
Осенью дяди брали меня изредка на ближние подгородние охоты.
Я запомнил их на всю жизнь.
Помнится прежде всего волнующий, вкусный и бодрый запах. В городе это был запах яблок, в поле - влажной земли и овинного дыма, в лесу - упоительно острой, какой-то эфирной свежести.
С жадностью вдыхая эту свежесть, я весело шагал, вслед за дядей Виктором, по шумной лесной тропе. На моем плече покачивалось, как и на плечах дядей, ружье (конечно, все то же игрушечное), через плечо был перекинут полотняный "ягдташ". Невдалеке заливисто трубил рог дяди Гавриила.
Слышно было, как носились где-то, шурша листьями, собаки.
...Вот мы прошли опушкой, в цветном тумане падающих листьев, стали бродить по вырубкам, оглашаемым заунывным и призывным голосом охотничьего рога.
На одной из вырубок, в буреломе, среди уцелевших сосен, неожиданно вырвался синий, в снежных пятнах, косач. Очарованный и оглушенный, я почти не слышал выстрела,- видел лишь, как птица грузно, всей своей тяжестью, хлопнулась о землю. Я со всех ног бросился к чернышу, радостно поднял его за мохнатые, могучие крылья.
- Ловко срезал,- счастливо сказал дядя Виктор, вкладывая в дымящееся ружье новый патрон.
Он полюбовался на тетерева, пригладил его перья - и возвратил мне.
- Закладывай в сумку.
Я бережно опустил косача в свой "ягдташ".
Вырубки привели в глухой Миловский лес. Мы сели отдохнуть - и вдруг в лесу загудел высокий и раскатистый, напряженный и страстный голос Заграя.
К Заграю скоро присоединилась Заливка, заплакавшая своим женственным альтом, и гон, со всех сторон охватывающий лес звенящими кругами, почему-то напомнил мне огромный стеклянный шар.
Мы вбежали в светлый, редкий березняк, остановились на соединении нескольких дорог.
Гон креп, приближался, оглушал своим музыкально-диким грохотом.
Дядя Виктор, вот-вот ожидая зайца, приподнял ружье. Потом он горестно опустил его:
- Опоздали,- заяц уже прошел.
На дороге, совсем близко от нас, показались собаки...
Из леса быстро вышли городские охотники - сапожник Лаврушка, портной Кожинов и учитель приходского училища - Преклонский. За плечами Лаврушки покачивался мохнатый русачок, уже пошедший в голубую зимнюю седину, на поясе Преклонского - каштановый вальдшнеп.
Дядя Виктор, не взглянув на вальдшнепа, завистливо покосился на зайца.
- Прошлогоднего нашел? - подмигнул он Лаврушке.
- Нет, за уши ухватил,- звонко рассмеялся молодой, веселый охотник.
Охотники расположились на отдых. Преклонский, сняв ветхую широкополую шляпу, наотлет лежавшую на его густых смоляных кудрях, сказал глухой семинарской октавой:
- Припотели малость, запыхались. Почти пять верст, от самых Трубинских сеч, бегом бежали, чтобы послушать Заграя.
Гона почти не было слышно,- только где-то далеко-далеко как бы побрякивал бубенчик...
Лаврушка засмеялся.
- Видно, зайчик в гости в Раменье дунул: в деревне сегодня престольный праздник.
- Вернется,- спокойно ответил дядя Виктор. - От этих собак не уйдет.
- Ах, и собаки! - пробасил Преклонский.- В особенности - Заграй! Слов достойных не найдется, чтобы оценить этого красавца...
- Я иной раз почти целую ночь слушаю его из своей хибарки,- задушевно сказал Кожинов (он жил на окраине города).- Часто он у вас остается на ночь в лесу?
- Ежели не убил вечером зайца - не сманишь ничем. Волгу и ту переплывает без раздумья.
Дядя Виктор с любопытством, со скрытой улыбкой оглядел Кожинова - его расчищенное ружье, дорогой ягдташ с узорчатой сеткой и тороками, кинжал в серебре, фляжку и рябчиковый пищик у пояса. Кожинов был одет в щеголеватую ватную куртку с бантами и прошвами, с крупными бронзовыми пуговицами, на которых красовалась отгравированная оленья голова. На шапочке-берете охотника завивалось тетеревиное перо.
- А большой ты любитель, Павел Ферапонтыч! - сказал дядя Виктор.
Кожинов по-детски улыбнулся.
- Большой. Весь, почитай, заработок идет на охоту. Оттого и не женюсь.
- Наши жены - ружья заряжены,- пророкотал Преклонский,- и тоже посмотрел на Кожинова.- Ты у нас, Паша, настоящий фон-барон. Тебе не портным, а егермейстером быть. У тебя и форма готовая. Стрелок, правда, ты хреновый, зато страсти - хоть отбавляй.
Кожинов, несмотря на то, что у него резко косил правый глаз,- стрелять приходилось с левого плеча,- был удивительно привержен к охоте. Особенно любил он, как и мои дяди, охоту с гончими. Он и сейчас ни минуты не сидел спокойно: вскакивал, вытягивал голову, непрерывно вслушивался в чуть различимый гон. - Ведут! - прохрипел он, наконец, тревожно оглядывая нас.
Все замолчали, прислушались. Гон опять густел и рос, с прежним музыкальным гулом переливался по тихим осенним лесам.
Кожинов, забросив за плечи ружье, стоял недвижно, улыбаясь, прикрыв глаза. Преклонский, будто управляя хором, помахивал руками. Лаврушка, хитро посмеиваясь, стал подвигаться по дороге. Дядя Виктор погрозил ему и опять взял меня за руку:- Бежим!
Побежали вниз, спустились в долину, остановились на опушке бора. Гон, казавшийся в бору еще более красивым, то приближался, то отдалялся, напоминая плеск волн по камням.
- Устал заяц, ходит на коротких кругах,- прошептал дядя Виктор.- Теперь ему - крышка...
Скоро гон хлынул прямо на нас. Дядя Виктор опять приподнял ружье, но поблизости звучно раскатился выстрел, а за ним троекратно-протяжный, волнующий крик:
- Гот-тов!
Мы подались вперед. С другой стороны спешили трое охотников.
На поляне, отуманенной ружейным дымом, стоял, опустив ружье, помолодевший и возбужденный дядя Гавриил. Он посмеивался, разглаживая рыжие усы, приветливо здоровался с охотниками: - Мое вам почтение!
Невдалеке, на тропинке, лежал крупный, чалый, будто подбитый ватой, усач-беляк.
Вынеслись, сразу оборвав гон, собаки. Заливка легла около зайца, но Заграй быстрым и легким поворотом снова бросился в лес. На чужих охотников он даже и не взглянул.
- Что только за собака! - глубоко вздохнул Кожинов.
- Выжлец, достойный всякой славы, - торжественно сказал Преклонский.
*VI*
Заграй стал "знаменит" чуть ли не на весь уезд.
Вспоминается туманное и ленивое осеннее утро - чуть видные за окном березы, одинокий зов дремавшего на якоре волжского парохода, ладный и мерный стук "тяпок" на кухне, секущих стылую, скрипучую капусту... Дяди собирались на охоту, радовались мягкому, теплому и влажному дню.
- Пошли,- негромко сказал дядя Гавриил, с небрежной ловкостью бросая за плечи ружье.
Но в это время в окнах показалась огромная от тумана вороная лошадь, запряженная в тарантас с крытым верхом. Лошадь с фырканьем остановилась у ворот.
Дяди удивленно переглянулись.
- Вас требуют,- сказала, входя, встревоженная бабушка. Дядя Виктор сел на стул, положил на колени ружье.
- Я не пойду. Вон, Гаврила сходит, перетолкует.
- А я чем хуже тебя? - И дядя Гавриил тоже опустился на стул.
Потом он все же поднялся и решительно пошел на улицу.
Мы с дядей Виктором вышли, следом за ним, на крыльцо. Дядя Виктор, встав в закрытых воротах, стал слушать.
Послышался резкий и гордый голос:
- Я приехал из села Родников, от его милости господина Красинского,- слыхали, наверно, о нем: первый фабрикант по губернии.
- Немножко наслышаны о господине Красинском,- суховато и вежливо ответил дядя Гавриил. - Чем могу служить вашему степенству?
Незнакомый голос продолжал:
- Господину Красинскому требуется хороший гончий выжлец, так сказать предводитель стаи. По слухам, у вас имеется такой выжлец. Господин Красинский изволили поручить мне, своемустаршему егерю, посмотреть, послушать его и, ежели понравится, купить. Цена немалая - Катерина. Дядя Виктор наклонился ко мне:
- Слыхал? Сотню дают за Заграя. Вот собака!
Вошел дядя Гавриил, растерянно посмотрел на дядю Виктора.
- Вишь ты, какой сюрприз. И собаки такой больше не наживем, и Катерина для нас - не малое дело... Дядя Виктор подумал и сказал:
- Что ж, покажем товар лицом, а там - видно будет.
И дяди поехали,- впервые не пошли, а поехали,- на охоту. Они, с застенчивой неловкостью, уселись в тарантасе, посадили рядом с собой весело взлаивающего Заграя.
Егерь, пожилой, сытый мужик с черно-серебряной бородой, сел на козлы. На нем была высокая беличья шапка и распахнутый меховой тулуп, под которым виднелась новенькая ватная куртка. Пуговицы, как и у Кожинова, были золоченые, охотничьи, только не с оленьей, а с кабаньей головой.
*VII*
Вечером, после охоты, шел торг.
В комнате шумел самовар, на полу лежали два цвелых беляка, граммофон играл старинный марш "Ехал казак за Дунай"... Егерь, в тонкой поддевке, в гарусном платочке на шее, довольно оглаживал бороду, хитро осматривал дядей плутовскими глазами.
- Какова же будет, братья-охотники, окончательная цена?
- А ты не спеши, ваше степенство,- отвечал дядя Гавриил,- скажи лучше, какова собачка?
- Что ж, выжлец подходящий, всем взял - и чутьем, и ходом, и голосом. Господин Красинский от одного голоса улыбнуться изволят.- Егерь помолчал, пригладил маслянистые волосы, разобранные на прямой пробор, и сказал решительно:
- Сто с четвертью желаете? Дядя Виктор покачал головой. Дядя Гавриил сказал:
- Сто семьдесят пять.
- Совести у вас нету, ребята,- отмахнулся егерь.
Он задумался, потом вздохнул.- Ну, была не была...- Прихватив рукой полу поддевки, он хлопнул по рукам дядей.- Ведите выжлеца.
- Сходи, Виктор,- упавшим голосом сказал дядя Гавриил. Заграй ворвался с веселым, пышущим шумом, весело протянул мне лапу; я со слезами в горле обнял его за шею.
Егерь, повернувшись спиной, достал бумажник, стал отсчитывать деньги. "Катерина" была сплошь переклеена тончайшей папиросной бумагой.
- Получите сполна!
Дядя Гавриил ласково потрепал собаку и вдруг, до боли закусив губу, подошел к дяде Виктору, что-то шепнул ему. Тот кивнул головой.
- Не утруждайся, ваше степенство, раздумали продавать,- бодро сказал дядя Гавриил.- Он взял Заграя за ошейник и неожиданно, с силой, поддал его ногой. Собака ошалело бросилась в дверь.
Егерь презрительно прищурился, взглянул сумрачно, исподлобья.
- Тэ-экс,- с каким-то присвистом выдыхнул он.- Припомнится это вам, охотнички...
- А что ты сделаешь? - спросил со своей спокойной улыбкой дядя Виктор.
- Всяко бывает, кузнец, всякое случается с собачкой: то одна цепочка остается от нее, то она съест корочку - и лапки кверху, а то и в лесу под ружье попадет... ищи-свищи ветра в поле.
Дядя Гавриил пришел в ярость. Глаза его сверкнули, усы зашевелились, руки сжались в кулаки.- Что-о! - крикнул он - и, ловко ухватив егеря за ворот, наотмашь вытолкнул в дверь.- Скатертью дорожка, почтеннейший!
Со двора донеслась брань егеря, грозившего "красным петухом", грохнули ворота, легко зазвенел убегающий в ночь колокольчик.
*VIII*
Через два года меня отвезли в соседний уездный город учиться, поместили "нахлебником" в семью некоего Анатолия Петровича Варфоломеева.
Анатолий Петрович был очень мал ростом, очень толст, лицом напоминал подьячего дореформенных времен. Портрет его, между прочим, прекрасно написан Б. М. Кустодиевым, долго жившим в тех краях.
Это был .неистощимый шутник, балагур и - самое главное - охотник. Он меня подкупил уже тем, что в первый же день, расспрашивая за обедом о моих родных, вдруг возбужденно и весело спросил:
- Так это у вас, значит, есть знаменитая гончая - Заграй?
- У нас,- с гордостью ответил я.
А на другой день историк Иван Васильевич, задумчивый и добродушный старикан, вызывая меня при перекличке, с каким-то особенным любопытством покосился через очки.
- Откуда будешь? Я сказал.
- А дядья у тебя охотники?
- Охотники.
- Слыхал о них,- слухом, говорят, земля полнится. Заграй, надо быть, кличка ихнего гончара?
- Заграй.
- А сам - охотником будешь?
- Страстным,- с горячностью ответил я.
Иван Васильевич усмехнулся, посмотрел на меня добрыми, помолодевшими глазами. С тех пор, до самого окончания курса в училище, он неизменно ставил мне красивое, фигурное "5".
Я с большим трудом привыкал к школьной жизни, к бесконечной уездной осени...
Город, под пепельным низким небом, становился все скучнев и бесприютнее, и скоро потопом хлынули холодные дожди, а за ними пали непроглядные туманы, сквозь которые чуть вспыхивали по вечерам мутные фонари. Потом ударили первые морозы, на Волгу легло прозрачное и хрупкое зеркало льда, понесло душистым, легким снежком. Снег, однако, быстро растаял, лед превратился в подобие рисовой каши: началась затяжная распутица переменная игра северного и южного ветров, печаль дремотно-нерассветающего мира, одинокий свет керосиновых ламп в классах.
Писем, из-за распутицы, не было очень долго. Наконец, в моих руках оказался заветный белый конверт с милым маминым почерком.
Было воскресенье, в доме пряно пахло запахом кофе. Анатолий Петрович, одетый в стеганый халат, гонял биллиардные шары, потом долго возился со щенком-пойнтером.
Я прошел в свою крошечную, комнатку, с жадностью принялся за письмо - и сердце мое замерло, а в горле вырос колючий, игольчатый клубок. Мама писала, что Заграй утонул в Волге. Ранний, непрочный лед, выдержавший зайца, не выдержал собаку: невдалеке от заволжского берега она сорвалась в воду...
За окном лил студеный дождик, а в соседней комнате, где жил одинокий старик-музыкант, тонко, нежно и грустно звучала флейта. Я мысленно увидел родной сад, опустошенный дождями и ветрами, опустевшую клетку, ржавую цепь, змеей растянувшуюся по мокрой земле,- и беззвучно уткнулся в подушку.
Это было мое первое - глубокое и острое - мальчишеское горе.